Неточные совпадения
Разломило спину,
А квашня не ждет!
Баба Катерину
Вспомнила — ревет:
В дворне больше году
Дочка… нет родной!
Славно
жить народуНа Руси святой!
Был, говорит он,
в древности
народ, головотяпами именуемый, и
жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря.
Долго ли, коротко ли они так
жили, только
в начале 1776 года
в тот самый кабак, где они
в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но
в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при
народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
Кроме того, хотя он долго
жил в самых близких отношениях к мужикам как хозяин и посредник, а главное, как советчик (мужики верили ему и ходили верст за сорок к нему советоваться), он не имел никакого определенного суждения о
народе, и на вопрос, знает ли он
народ, был бы
в таком же затруднении ответить, как на вопрос, любит ли он
народ.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка
в сравнении с бедностью
народа и теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно
жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши.
Но любить или не любить
народ, как что-то особенное, он не мог, потому что не только
жил с
народом, не только все его интересы были связаны с
народом, но он считал и самого себя частью
народа, не видел
в себе и
народе никаких особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя
народу.
Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей
в народе,
в среде которого он
жил, и не находил этих мыслей
в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский
народ), а главное потому, что он вместе с
народом не знал, не мог знать того,
в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни было общих целей.
— Расчет один, что дома
живу, не покупное, не нанятое. Да еще всё надеешься, что образумится
народ. А то, верите ли, — это пьянство, распутство! Все переделились, ни лошаденки, ни коровенки. С голоду дохнет, а возьмите его
в работники наймите, — он вам норовит напортить, да еще к мировому судье.
— Мне совестно наложить на вас такую неприятную комиссию, потому что одно изъяснение с таким человеком для меня уже неприятная комиссия. Надобно вам сказать, что он из простых, мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился
в Петербурге, вышел кое-как
в люди, женившись там на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Задает здесь тоны. Да у нас
в губернии, слава богу,
народ живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург — не церковь.
Впрочем, если сказать правду, они всё были
народ добрый,
жили между собою
в ладу, обращались совершенно по-приятельски, и беседы их носили печать какого-то особенного простодушия и короткости: «Любезный друг Илья Ильич», «Послушай, брат, Антипатор Захарьевич!», «Ты заврался, мамочка, Иван Григорьевич».
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранению Разумихина. «
В самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного задора тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этот Раскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж
жить ему хочется! Насчет этого пункта этот
народ — подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мне что».
Феклуша. Бла-алепие, милая, бла-алепие! Красота дивная! Да что уж говорить!
В обетованной земле
живете! И купечество все
народ благочестивый, добродетелями многими украшенный! Щедростию и подаяниями многими! Я так довольна, так, матушка, довольна, по горлушко! За наше неоставление им еще больше щедрот приумножится, а особенно дому Кабановых.
И где такой
народ благочестивой,
C которым думаешь ты
жить в ладу?» —
«О, я прямёхонько иду
В леса Аркадии счастливой.
Народу было пропасть, и
в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно один из них, который
прожил недель шесть
в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: «Zut», «Ah fichtrrre», «Pst, pst, mon bibi» [«Зют», «Черт возьми», «Пст, пст, моя крошка» (фр.).] и т.п. Он произносил их
в совершенстве, с настоящим парижским шиком,и
в то же время говорил «si j’aurais» вместо «si j’avais», [Неправильное употребление условного наклонения вместо прошедшего: «если б я имел» (фр.).] «absolument» [Безусловно (фр.).]
в смысле: «непременно», словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, «comme des anges».
— Ведьма, на пятой минуте знакомства, строго спросила меня: «Что не делаете революцию, чего ждете?» И похвасталась, что муж у нее только
в прошлом году вернулся из ссылки за седьмой год,
прожил дома четыре месяца и скончался
в одночасье, хоронила его большая тысяча рабочего
народа.
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои кто где мог или хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе. Царила
в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого
народа в своем праве
жить так, как он
живет.
— Почему? О людях, которым тесно
жить и которые пытаются ускорить события. Кортес и Колумб тоже ведь выразители воли
народа, профессор Менделеев не менее революционер, чем Карл Маркс. Любопытство и есть храбрость. А когда любопытство превращается
в страсть, оно уже — любовь.
— Странное дело, — продолжал он, недоуменно вздернув плечи, — но я замечал, что чем здоровее человек, тем более жестоко грызет его цинга, а слабые переносят ее легче. Вероятно, это не так, а вот сложилось такое впечатление. Прокаженные встречаются там, меряченье нередко… Вообще — край не из веселых. И все-таки, знаешь, Клим, — замечательный
народ живет в государстве Романовых, черт их возьми! Остяки, например, и особенно — вогулы…
— Война — явление исторически неизбежное, — докторально начал он, сняв очки и протирая стекла платком. — Война свидетельствует о количественном и качественном росте
народа.
В основе войны лежит конкуренция. Каждый из вас хочет
жить лучше, чем он
живет, так же и каждое государство, каждый
народ…
— До чего вы, интеллигенты, невежественны и легковерны во всем, что касается духа
народа! И сколько впитано вами церковного яда… и — ты, Клим Иванович! Сам жаловался, что
живешь в чужих мыслях, угнетен ими…
— Должен! Ты — революционер,
живешь для будущего, защитник
народа и прочее… Это — не отговорка. Ерунда! Ты вот
в настоящем помоги человеку. Сейчас!
— Да. А несчастным трудно сознаться, что они не умеют
жить, и вот они говорят, кричат. И все — мимо, все не о себе, а о любви к
народу,
в которую никто и не верит.
Но есть другая группа собственников, их — большинство, они
живут в непосредственной близости с
народом, они знают, чего стоит превращение бесформенного вещества материи
в предметы материальной культуры,
в вещи, я говорю о мелком собственнике глухой нашей провинции, о скромных работниках наших уездных городов, вы знаете, что их у нас — сотни.
— Дурачок! Чтоб не страдать. То есть — чтоб его,
народ, научили
жить не страдая. Христос тоже Исаак, бог отец отдал его
в жертву
народу. Понимаешь: тут та же сказка о жертвоприношении Авраамовом.
— Бир, — сказал Петров, показывая ей два пальца. — Цвей бир! [Пару пива! (нем.)] Ничего не понимает, корова. Черт их знает, кому они нужны, эти мелкие
народы? Их надобно выселить
в Сибирь, вот что! Вообще — Сибирь заселить инородцами. А то, знаете,
живут они на границе, все эти латыши, эстонцы, чухонцы, и тяготеют к немцам. И все — революционеры. Знаете,
в пятом году,
в Риге, унтер-офицерская школа отлично расчесала латышей, били их, как бешеных собак. Молодцы унтер-офицеры, отличные стрелки…
— Вот, например, англичане: студенты у них не бунтуют, и вообще они —
живут без фантазии, не бредят, потому что у них — спорт. Мы на Западе плохое — хватаем, а хорошего — не видим. Для
народа нужно чаще устраивать религиозные процессии, крестные хода. Папизм — чем крепок? Именно — этими зрелищами, театральностью.
Народ постигает религию глазом, через материальное. Поклонение богу
в духе проповедуется тысячу девятьсот лет, но мы видим, что пользы
в этом мало, только секты расплодились.
— Думаю поехать за границу,
пожить там до весны, полечиться и вообще привести себя
в порядок. Я верю, что Дума создаст широкие возможности культурной работы. Не повысив уровня культуры
народа, мы будем бесплодно тратить интеллектуальные силы — вот что внушил мне истекший год, и, прощая ему все ужасы, я благодарю его.
— Вот — из пушек уговаривают
народ, —
живи смирно! Было это когда-нибудь
в Москве? Чтобы из пушек
в Москве, где цари венчаются, а? — изумленно воскликнул он, взмахнув рукою с шапкой
в ней, и, помолчав, сказал: — Это надо понять!
— Неплохой человек она, но — разбита и дребезжит вся. Тоскливо
живет и, от тоски, занимается религиозно-нравственным воспитанием
народа, — кружок организовала. Надувают ее. Ей бы замуж надо. Рассказала мне,
в печальный час, о романе с тобой.
Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными вопросами: оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого там
жили долго; мужчины
в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью, а, дожив до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого и говорят, что прежде был крепче
народ.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом.
В народе, как всегда
в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь
в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на
жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся
в народе и предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь
в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте
жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество
в нашем
народе почти обращается
в страсть. Это я не раз заметил за
народом. Наш
народ — бродяга по преимуществу.
Да, путешествовать с наслаждением и с пользой — значит
пожить в стране и хоть немного слить свою жизнь с жизнью
народа, который хочешь узнать: тут непременно проведешь параллель, которая и есть искомый результат путешествия.
Кеткарт, заступивший
в марте 1852 года Герри Смита, издал, наконец, 2 марта 1853 года
в Вильямстоуне, на границе колонии, прокламацию,
в которой объявляет, именем своей королевы, мир и прощение Сандильи и
народу Гаики, с тем чтобы кафры
жили, под ответственностью главного вождя своего, Сандильи,
в Британской Кафрарии, но только далее от колониальной границы, на указанных местах.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону
народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а
жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом
в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается
в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Японцы
живут здесь подолгу и поддерживают
в народе свою систему отчуждения от иностранцев и, между прочим, ненависть к христианам.
При этом случае разговор незаметно перешел к женщинам. Японцы впали было
в легкий цинизм. Они, как все азиатские
народы, преданы чувственности, не скрывают и не преследуют этой слабости. Если хотите узнать об этом что-нибудь подробнее, прочтите Кемпфера или Тунберга. Последний посвятил этому целую главу
в своем путешествии. Я не был внутри Японии и не
жил с японцами и потому мог только кое-что уловить из их разговоров об этом предмете.
Нельзя было Китаю
жить долее, как он
жил до сих пор. Он не шел, не двигался, а только конвульсивно дышал, пав под бременем своего истощения. Нет единства и целости, нет условий органической государственной жизни, необходимой для движения такого огромного целого. Политическое начало не скрепляет
народа в одно нераздельное тело, присутствие религии не согревает тела внутри.
— Да ведь
народ бедствует. Вот я сейчас из деревни приехал. Разве это надо, чтоб мужики работали из последних сил и не ели досыта, а чтобы мы
жили в страшной роскоши, — говорил Нехлюдов, невольно добродушием тетушки вовлекаемый
в желание высказать ей всё, что он думал.
Совершенно ясно, что всё бедствие
народа или, по крайней мере, главная, ближайшая причина бедствия
народа в том, что земля, которая кормит его, не
в его руках, а
в руках людей, которые, пользуясь этим правом на землю,
живут трудами этого
народа.
— А мы тятеньку вашего, покойничка, знавали даже очень хорошо, — говорил Лепешкин, обращаясь к Привалову. — Первеющий человек по нашим местам был… Да-с. Ноньче таких и людей, почитай, нет… Малодушный
народ пошел ноньче. А мы и о вас наслышаны были, Сергей Александрыч. Хоть и
в лесу
живем, а когда
в городе дрова рубят — и к нам щепки летят.
Я
живу в прошлом и будущем истории моего
народа, истории человечества и истории мира.
Русский
народ и истинно русский человек
живут святостью не
в том смысле, что видят
в святости свой путь или считают святость для себя
в какой-либо мере достижимой или обязательной.
Русский
народ слишком
живет в национально-стихийном коллективизме, и
в нем не окрепло еще сознание личности, ее достоинства и ее прав.
Русский
народ всегда любил
жить в тепле коллектива,
в какой-то растворенности
в стихии земли,
в лоне матери.
В каком же смысле русское народное православное сознание верит
в святую Русь и всегда утверждает, что Русь
живет святостью,
в отличие от
народов Запада, которые
живут лишь честностью, т. е. началом менее высоким?
В глубине клеток народной жизни должно произойти перерождение, идущее изнутри, и я верю, что оно происходит, что русский
народ духовно
жив и что ему предстоит великое будущее.
Я верю, что бессознательно славянская идея
живет в недрах души русского
народа, она существует, как инстинкт, все еще темный и не нашедший себе настоящего выражения.
Они хотели верить, что
в русском
народе живет всечеловеческий христианский дух, и они возносили русский
народ за его смирение.
Русский
народ в своих низах погружен
в хаотическую, языческую еще земляную стихию, а на вершинах своих
живет в апокалиптических чаяниях, жаждет абсолютного и не мирится ни с чем относительным.